Вчера ко мне в гости попросился Олег С. (один из героев рассказа «Мафия»). Алик уже седой. Принес бутылку портвейна «Массандра». «Сладкая, – говорит, – и с градусами», – я ему: «Алик, ну что ж ты портвейн то пьешь?» – а он мне: «А что пить? А это марочное. У тебя фрукты есть?» – сели. Он мне: «Давай двери закроем, а то и поматериться нельзя», – закрыли. Рассказал, как недавно его в военкомат пригласили для вручения ордена «За мужество 3 степени». Он у нас входит в «группу особого риска» – ликвидировал аварию на «золотой рыбке», у нее тогда реактор рванул. По самые яйца в первом контуре напополам со свинцовой дробью целый месяц ходили. Вот ему и прислали бумажку. А он лечебной голодовкой по Малахову целый месяц занимался и только из нее вышел и, шатаясь на ветру, отправился за орденом. Мороз – минус тридцать. Еле дошел – дверь закрыта. Звонит – минут через десять: «Чего тебе, дед?» – «За орденом пришел», – подаёт бумажку, – «Сейчас разберемся», – и дверью – хлоп! Стоит еще полчаса. Холодно. К двери подходит розовощекий мужик в меховой шапке: «Чего стоишь?» – «Орден жду». – «Какой орден?» – «За мужество». – «Сейчас посмотрим». – «А ты кто?» – «А я – военком», – дверь – хлоп!
Через двадцать минут: «Вот что! Эту бумагу мы вам не писали. Мы разберемся. До свидания», – и пошел мой Алик, только вышедший из лечебной голодовки по Малахову, по морозу минус тридцать.
читать дальше«Так и не дали орден! – жаловался он мне. – Разобрались. Мой номер 16 тысяч с копейками, а они пока только шеститысячные выдали. Хорошо, что ты теперь немного пьешь. Хоть поговорить можно».
Через полчаса он засобирался.
Я ему книг надарил.
Так вот о мате.
На нем говорят: постовые, городовые, деятели искусств, молочницы, воспитательницы детского сада, министры, парламентарии, телеведущие, палубные матросы, адмиралы, сановники, садовники, налоговики, банкиры и прочие, прочие.
Мат – наше единственное национальное достояние. (Стоит оговориться – мне так думается.)
Мат мог бы даже сыграть роль объединяющей общенациональной идеи. (Мне кажется, к этой мысли стоит присмотреться). Ибо! Ничто так не объединяет нацию, как язык. Странной выглядела бы, скажем, для француза или же англичанина мысль о том, что половиной своего словарного запаса он не всегда может пользоваться.
Не здесь ли корни дикого и загадочного русского бунта? Человек, говорящий сразу на двух языках (один вслух, другой про себя, причем на втором явно больше), может скопить столько всякого…
Мёртвые лучше, чем живые. Они всегда герои, памятник можно поставить, венки есть куда положить, а живые – вечно недотепы, утопившие лучший корабль.
И всех интересуют причины. Почему, все таки.
«Уровень повреждений…» – и сами повреждения не показывают.
«Позволяет сделать вывод…» – а за людьми мы посылаем батискафы.
А они не могут прилепиться, потому что задиры на комингс площадке, и течение, и крен, и видимость… «невидимость».
Есть такое русское слово – «суки».
И это первое, что я услышал по телефону. Позвонил приятелю и говорю: «Как тебе все это?» – а он и говорит: «Суки!»
Полнее не скажешь.
Вас, значит, суки, интересуют причины, а помощь в спасении людей вы попросить стесняетесь, ведете переговоры, уточняете технические параметры, люка, например. Ага, ага… нормальные у них параметры. Это я вам гарантирую. А если люки не совпадают, так они переходники привезут, только вы в воскресенье попросите, а не в четверг. И водолазы у них есть. А у вас ничего нет, кроме героизма людей, которые будут погружаться раз за разом в батискафе, который только на два часа, а не на десять, и который терпеть не может течений, крена и мутной воды.
Аквариум он у вас любит, этот ваш замечательный батискаф, аквариум!
Вот и погружайтесь себе в аквариуме, а людям вызовите англичан.
«Судя по разрушениям…» – пошли версии…
«В него угодило несколько ракет. Они ему разворотили нос и снесли половину рубки. Как вам такая идея?» – «Фантастика!»
У нас теперь все – «фантастика».
А ваше «столкновение с сухогрузом» не фантастика?
Район закрыт на учения. Покажите мне того гражданского моряка, и чтоб он непременно был идиотом, чтоб полезть в район торпедных стрельб?
Капитаны сухогрузов отлично знают, что от военных можно всего ожидать. Их пистолетами в спину пихай – не пойдут. За тридцать три версты обойдут.
«Это была разведывательная лодка НАТО».
Конечно. Но только представьте себе размеры «Курска»: это утюг величиной с шестиэтажный дом и в длину – 150 метров. Водоизмещение – 18 тыс. тонн! И вот на него налетает маленькая, но очень вредная, героическая и скоростная противолодочная лодка НАТО. Она тихо подобралась, чтоб ее гидроакустики «Курска» не слышали, а потом как врубила ход – и «Курск» пополам.
Вот только в стороне нужно будет искать еще одну маленькую натовскую лодочку. Померла она. Ведь это все равно что птичке налететь на сарай.
Сегодня я в ванне вдруг заметил, что человеческий палец обладает уникальным устройством! Как он легко сжимает что то и разжимает! И как здорово все эти сочленения движутся – дивная механика – раз! два! раз з з! д ва а а!!!. За этим занятием меня обнаружила жена. «Воздух, что ли, скребешь!» – сказала она.
Как я прочитал «Архипелаг Гулаг».
Я его в автономке прочитал. Пошел в последнюю автономку от института, и там получил это удовольствие.
Шёл 1990 год. Перестройка вовсю уже гремела, но политические органы на флоте все еще сохранялись, и они все еще следили за тем, что мы читаем.
Раньше и разговора не было о том, чтоб насладиться чем либо подобным.
Раньше мы всякую чушь читали, а от Солженицына нас берегли.
Помню, как мы его осуждали. Только выдворили его тогда из Союза, как на экипажах тут же созвали партсобрания, где замы потребовали его осудить.
Я еще тогда говорил, что как же мы осуждаем, если не читали. На что они говорили, что такое чтение вредное, так что его и так можно осудить.
Хорошо, что он мне в те времена не попался. Изучил бы я его в те годы, и умом бы поехал.
А так познакомился я с ним в 1990 году – и всего лишь два дня чесался. Сыпь по всему телу пошла.
Прибыл я с автономки, явился в свой военно морской институт и сразу же положил на стол партбилет.
Пока еще не принято было вот так класть на стол эту красную книжицу, и потому меня спросили: не сошел ли я с ума.
– Нет! Не сошел! – отвечал я. – Я, может, только теперь ума и набираюсь. Солженицына читали? Нет еще? Жаль. Было бы о чем поговорить. Не хочу я состоять в вашей партии, у нее руки по горло в крови.
– Саня, да брось ты!
– Вот я и бросаю! Нате!
– Саня, ну что случилось?
– Ничего! Я «Гулаг» прочитал. Всего только одну треть первой книги этой эпопеи одолел и зачесался. Мне хватило.
Потом мне позвонили и сказали, что я должен явиться на партсобрание, где меня выдворять будут, а я им ответил, что ни за что не приду, так выгоняйте. Только просил партбилет мне оставить, потому что у меня фотография на нем очень хорошая, но мне его не отдали и торжественно из партии выперли.
После этого к моему начальнику замначпо приходил, а начальник мой расхрабрился настолько, что сказал: «К Покровскому у меня претензий нет», – а тут меня еще угораздило в маленькой питерской газетке «Литератор» несколько своих рассказиков впервые опубликовать, так что было зачем политотделу к моему начальнику дополнительно притащиться.
А он их выпроводил, а меня вызвал и сказал: «Тут по твою душу «эти» приволоклись, так я их отправил вдоль забора надписи читать. Служи. А что рассказики напечатал, так это правильно. Правильные рассказики. Страна должна знать своих героев», – а потом и вовсе началось: все на флоте из партии строем вышли.
А еще через полгода наш начальник собрал нас у себя и сказал: «Грядет сокращение штатов. Чтоб по живым людям не резать, осмотритесь сами, если у кого пенсия имеется, и он хочет уволиться по человечески, то держать не будут».
Я вышел от него и сейчас же назад зашел. У меня выслуги хватало.
– Я хочу уволиться в запас.
Так я и написал свой рапорт на увольнение.
Потом меня тот самый замначпо встречал и говорил: «Саня, зачем уходишь?» – «Не хочу стрелять в своих». – «Да брось ты, ничего не будет», – говорил он мне.
Это было в апреле 1991 года.
А в августе уже был первый путч.
Мне сказали, что ребята с «К 159» были пьяны. В крови тех двоих, что выловили мертвыми, обнаружили спирт, да и тот единственный, что спасся, плыл в бессознательном состоянии, плыл совершенно кривой.
Потому и выплыл.
А те – не выплыли, и тоже потому. Спирт на всех действует по разному: один трезвеет при попадании в холодную воду, и ему сразу приходит конец, другой – не трезвеет, и это тот случай, когда пьяному море по колено.
– Ты знаешь, что они были пьяными?
На меня смотрят почти с торжеством.
– Ну и что?
– Как ну и что? Они там пьянствовали.
Понятно. Раз есть спирт в крови, то и делу конец. Виновные – вот они, только они все утопли.
– А разве можно напиваться на лодке?
– Нельзя напиваться.
– Ну, вот!..
Не объяснить. Это не объяснить. Я сидел при плюс десяти в отсеке. Мы притащились в Северодвинск и жили на железе. Выпилили у нас съемные листы, и из лодки мы увидели небо.
В октябре ночью стало холодно. Не спасали три шинели и двое одеял на ночь.
Ночью было десять градусов. Вскочил, сделал физзарядку, согрелся, опять лег, накрылся с головой, надышал. Это был теплый октябрь.
Потом нас переселили в казармы, но ту дрожь по ночам я помню.
А эти, со «сто пятьдесят девятой», сидели в абсолютно пустой железяке, с десятью градусами в отсеке, в темноте, и вряд ли у них было по три шинели на брата, вместе с двумя одеялами.
Через сутки должен был остыть чай в термосе, если только он у них был.
До трагедии они шли не меньше двух суток. Так что пили спирт. Не костер же внутри лодки жечь.
Чтоб согреться, его надо пить не сразу стаканами, а то сознание отлетит.
Чтоб согреться, его надо пить по чуть чуть.
Но сутками. Продрог – выпил.
Опять продрог – опять выпил.
Главное сказать самому себе: «Голова должна быть трезвой, трезвой, трезвой!» – и она будет трезвой, поверьте.
А уж если в воду попали, то тут как повезет: у кого то сердце «стоп», кто то гребет по воде руками во хмелю…
Офицерские жены в гарнизонах – это что то. От непрерывных невзгод они, во внутреннем своем устройстве, более всего напоминают танк. Они сквозь стены умеют проходить и при этом совершенно автономны. Через пять лет жизни в гарнизоне с тремя детьми, практически без мужа – он все время где то там, под водой – в житейских вопросах это автоматический снаряд, не нуждающийся в мужской подаче.
Когда погибал «Комсомолец», я стоял на вахте. У нас организовали вахту по оказанию какой то там помощи. За сутки до этого я отстоял обычное дежурство, и тут вдруг вызвали: «Заступаешь! «Комсомолец» тонет!» – «Какой «Комсомолец»?» – «Это так теперь «Плавник» называется».
Так единственная и неповторимая противолодочная лодка «Плавник», способная погружаться на немыслимую глубину и развивать на ней скорость в сорок пять узлов, превратилась в «Комсомолец».
И теперь он тонул – пожар, горит корма, лодка в надводном положении, идет борьба за живучесть. Они уже несколько часов горят.
«Надо покидать корабль». – «Да. Надо. Только кто ж им команду подаст?»
Это верно. Никто не подаст. Нет у нас команды «Спасайся, кто может!» – не подают ее.
Командир корабля принимает решение на прекращение борьбы за живучесть и снятие с борта экипажа. Только он потом за это несет ответственность. Его будут судить рядить. Мертвым легче. Их не судят. А живые вечно что то делают ни так.
Они горели шесть часов. Через шесть часов корма заполнилась водой, лодка встала на попа, и люди с нее посыпались в воду, как пустые бутылки. Пятьдесят девять человек в ледяной воде. На всех один плот. Потом в них авиация будет пулять плоты с воздуха. Она будет пулять, а плоты будут тонуть, не раскрываясь. Только уворачивайся от того, что летит.
Так легче. Спросит начальство – как там дела? – а ему доклад – бросаем плоты.
Они в воде «Варяга» пели. Вроде помогало. Плюс три градуса. Тридцать три человека погибли от переохлаждения. Тридцать – в воде, трое – уже на плавбазе.
Могли ли они спастись? Могли. Командир должен был подать команду: «Выйти наверх. Форма одежды – водолазное белье, гидрокостюм СГП». Это специальное белье из верблюжьей шерсти, а СГП – специальный костюм. В нем дашь воздух из двух небольших таких черных баллончиков, расположенных в районе колена, и на спине надувается воздушная подушка. Падай потом в воду и плавай, разбросав руки.
Подберут. Костюм оранжевый, его хорошо в волнах видно. И переохлаждение не грозит.
Выжили бы.
Просто не было команды.
Решение на покидание экипажем корабля принимает командир.
И это решение всегда запаздывает.
Если командир примет его слишком рано, его будут судить, если он примет его слишком поздно – его тоже будут судить, но только в том случае, если он останется жив.
Если он погибнет с кораблем, его судить не будут.
То есть командир изначально заточен, запрограммирован на смерть вместе с кораблем. Это почти генетически. Он запрограммирован на смерть, и он тянет за собой весь экипаж.
И так было всегда.
Разве что командир «Варяга», да и, пожалуй, командир «К 19» вовремя подали команду на оставление корабля, не побоялись суда и спасли людей.
Как правило, командиры опаздывают. И это понятно. У них другое течение времени. (с) А. Покровский