читать дальшеБудь я дамой преклонных годов, жил бы в доброй старой Англии.
Ухаживал бы за садом, подрезал розы, травку растил, беспокоился бы о том, как перезимовали крокусы и примулы, рассаживал флоксы, удобрял хризантемы. И все это в шляпке, в костюме для полевых работ, в перчатках. Потом в кафе, посудачить за чашечкой кофе с пирожным, поглядеть на мир через большое окно, сделать ему парочку замечаний.
Но, увы! Я в России и мужик.
Все мы немного того. (Это я про себя.) Приехал, к примеру, на Канары и бросился к телеку: как там у нас. А у нас никак. Даже не могу тебе описать, до какой лампочки всем канаэрянам Россия. Такое чувство, что наша родина напоминает котел остывающей каши – все еще бурчит – а все другие страны даже не хотят ее пробовать, они обходят ее по периметру так, чтоб не замараться или чтоб не плеснуло. А каша живая. Она сама себя утешает: вот я еще как булькну, вот сейчас булькну, вы еще увидите. Да ничего не увидите. Я смотрел: страна Лапуту, которая хоть и в космос летает, а еду все равно из дерьма делает, никого больше не удивляет. Ни слова не говорят.
Как я обрадовался одному единственному встретившемуся наркоману и тому, что у них на пляже прилюдно трахаются!
– Вот! – хотел я кричать. – Пожалуйста!
Да ничего не пожалуйста. Наркомана никто в участок не волок, а люди на пляже потрахались потрахались, а потом она волосы поправила, а он окурки после себя из песка собрал в пакетик и банки из под колы туда же, и с собой унес.
Освободили место самым что ни на есть непринужденным образом.
И на празднике города – естественно, фиесте – до пяти утра гулял народ без вина и водки. Только три банки от пепси на полу остались, и больше ничего.
А потом я машину для уборки мусора видел. Шла она тихонечко вдоль бордюра и все аккуратненько подбирала, а потом и мыла. Это вам не наш Зил 130, вихрем кудлатым несущийся и всю грязь с дороги мощной струей на газон кладущий.
Я расскажу о Франции.
Жила была такая странная страна – Франция, и были времена мушкетеров «Двадцать лет спустя», и был в те времена министр финансов Фуко, который воровал из казны вместе с королевой мамой алмазных подвесок. Только воровал он 20 процентов, а королева – 80. В те времена воровали все. Даже король воровал, но называлось это: «на балы». Остальные воровали свои 2 3 процента от каждого договора на поставку, скажем, сена армии. И был Кольбер, потомственный лавочник, знающий арифметику. У него был дядя. Он и пристроил подрастающего Кольбера фуражиром в армию, после чего дядя имел свои 2 процента. Не помню как его звали, потому что и в те времена существовали прозвища, например «Мишель – два процента».
И вот как то дядя «Мишель» проворовался так, что его заметил сам Мазарини. «Чего это ты, Мишель!» – сказал Мазарини, и дяде пришлось подарить ему Кольбера, знающего таблицу деления на «9». И Кольбер показал Мазарини на цифрах, сколько ворует Фуко. Дело дошло до короля, и разжиревшего Фуко скушали, а Кольбер получил «карт бланш» в финансовых делах такой страны, как Франция. И он тут же придумал, как ей помочь, а все потому, что знал не только такие арифметические действия, как деление и вычитание, но и сложение и умножение. Он разорил всех финансистов страны – в те времена они тоже существовали и занимались спекуляцией – торговали дублонами, потому что дублон хорошо менялся на франк, и если реальный курс дублона к франку был, к примеру, 15, они его держали в районе 45.
Кольбер послал им всем уведомление в воровстве, показал на цифрах, сколько и кто украл, и наложил на них штраф, который на 80 процентов уменьшал нажитое непосильным трудом. Все согласились, потому что это лучше, чем койка в Бастилии и топор палача. И в казне Франции вдруг разом оказалось полтора годового бюджета. Потом Кольбер взялся за льготников. Дело в том, что дворяне не платили налоги. Были, конечно, среди дворян и уважаемые фамилии, но были и те, кто за взятки приобретал высокое звание «участника последней битвы». Кольбер определил их число – 40%. И все они, помня о том, что стряслось с финансистами, добровольно согласились сложить с себя дворянство, заплатив неустойку. Это принесло еще кучу денег. Потом Кольбер убедил короля, что если не думать о мелком производителе, то эти деньги быстро истают. Производителя освободили от налогов. Потом Кольбер повернул финансовые потоки в сферу производства. Он сделал так, что если банк не вкладывался в реальную сферу, он сразу же разорялся. Банковский кредит можно было взять на большой срок под мизерный процент. И все. Такая страна как Франция есть до сих пор.
Все это взято из учебника средней школы.
А там еще про Голландию написано и про Китай.
«Курск» пришёл с автономки и ушёл на учение. Не думаю, что промежуток между автономкой и этим выходом составил более 5 суток, хотя можно проверить.
Подобные выходы очень тяжелы для людей. И морально и физически. Под водой организм привыкает к определенному режиму, ритму жизни, там другой, искусственный воздух. Попадание в более быстрые ритмы переживаний (скорость движений увеличивается втрое) и на свежий воздух приводят к тому, что человек мгновенно теряет кучу здоровья (за неделю можно похудеть на 7 кг). В результате – на выходе все спят: спят на вахте, в центральном, в корме – только сели – голова отвалилась. Сон нападает внезапно, стоит только расслабиться. А расслабиться так хочется. Учения – это постоянные тревоги, это всплытие – погружение, это вверх – вниз. Жутко изматывает. Кроме того, за сутки до выхода экипаж сел на борт и пошла вахта. Это значит что в ночь перед выходом спали не более 4 часов. В море, при рваных режимах, удается поспать тоже не больше 4 часов в сутки. В ночь трагедии, если на сеанс связи встали в 6 часов, первая смена (в основном офицеры) спала не более часа. Допускаю, что между 6 и 10 часами им удалось поспать еще часа полтора. Торпедисты и центральный не спали вовсе.
Однажды на учениях я, например, за 10 дней спал всего 10 часов. Потом спишь стоя. Просыпаешься, когда падаешь на приборы.
У «винтиков» такая судьба. Не зря позывные «Курска» были: «Винтик». Потеряли «винтик». С винтиками такое случается.
Русская армия непобедима! А почему? Потому что никого не жаль. Давно это повелось. Может с Чингисхана, может еще раньше. Все дело в лозунгах. Например: «За святую Русь!». Вот ведь как хорошо. Что ты в сравнении со «Святой Русью»? Почти что ничто. А как тебе слова из песни: «Забота у нас такая, забота наша простая: жила бы страна родная, и нету других забот»? Что ты по сравнению со «страной родной»? Или: «А нам на всех нужна одна победа. Одна на всех – мы за ценой не постоим!» Потому и непобедимы. «Бабы еще нарожают» – где то я это уже слышал. До Великой Отечественной и Великой Финской. Потому я лозунгов и боюсь. Возьми любой – и получишь кровопролитие.
Например, любимый нынче всеми душегубец Петр Первый очень любил Свое Отечество, и под эту любовь погибла половина населения тогдашней Руси. А сейчас только объявят «диктатуру закона», как полстраны «родной» сажается под замок. «Война с терроризмом» – пожалуйте на кровопускание.
«Россия – великая держава» – лодки тонут.
К чему я это все. Сейчас объявили новый лозунг: «Создание положительного имиджа».
Лесин сказал: «Денег не пожалеем», – а я подумал: «А крови?»
Самое страшное для меня – когда человека унижают. Очень хочу дожить до того момента, когда в России начнут ценить человеческое достоинство и ум.
Про то, что я честь чью то позорю, так это ж у нас разные чести. Некоторые любят повторять где попало: «Честь имею». Вот, например, адмирал М. – чуть его где застанут корреспонденты, он им: «Честь имею!» – сам слышал. А мои друзья даже обсуждали этот вопрос: всех интересовало, чью он честь имеет. Решили, что тех, кто ему ее отдает: они отдают, а он ее имеет.
Ах, море, море! До сих пор не могу смотреть на него спокойно. Мне говорят: «Поехали, покатаемся на яхте!» – а я не могу. Для меня это не катание. Я там работал.
Теперь, оказывается, много работал. А тогда, по молодости, я так не считал.
Да, мы знали, что нас никто не спасет. Знали, что государство от нас откажется в любой миг. Знали, что награды получат не те. Знали.
Чего ж мы в море шли? Даже не знаю. Такие слова, как «Родине служить», мы никогда не произносили. Это все не наше. Для «дяди прокурора».
В те времена тоже были прокуроры, и «дядя прокурор» – это такая их кличка. Они появлялись после пожаров, столкновений, взрывов, утоплений и прочих уменьшений боевой готовности государства и спрашивали по всей строгости.
Еще бы, ведь мы ее понижали – эту боеготовность – своими неграмотными действиями. Так почему бы не спросить «по всей строгости».
На пятьдесят шестые сутки похода начинаются «глюки»: кажется все что то. Кажется, что говорили о чем то. Кажется, что какое то событие уже происходило. Кажется, что тебя обидел вот этот человек напротив, которого ты каждый день видишь на завтраке.
И внимание рассеивается. Не замечаешь очевидные вещи. Поэтому многие аварии происходили в конце автономки. После этой цифры – 56 суток.
«Акулы» пытались загнать на 120 суток. Только с ними пошли медики для исследования. Брали у всего экипажа пробы крови. Выяснили, что на 120 сутки кровь может необратимо поменять свой состав, и «Акулам» оставили автономность 90 суток.
Вот такие дела, господин У.
Если б они остались в живых, тут бы прокуроры им долго кровь портили. На «Курске» кто то сделал себе имя, кто то деньги, кто то книжку написал. Противно это все.
На лодках между собой немного другие отношения. У нас обращаются по имени отчеству. И старпом, и командир – ко всем мичманам и офицерам.
К матросам – по именам и по фамилиям. А если называют твое звание и фамилию, значит, провинился. У нас пойдут спасать любого, будь то самый последний матрос первогодок. При мне офицеры за матросами ныряли в ледяную воду и спасали. Не задумываясь. И чем меньше жизнь человеческую ценили всякие вышестоящие штабы, тем больше ценили ее мы.
И это нормально. И для нас и для штаба. Великого человеколюбия от штабных и в мои времена никто не ждал.
Но чтоб уйти, когда у тебя на глазах взорвался «Курск» – такого, извините, не было. В мои времена, во всяком случае. Были всякие аварии, катастрофы. Погибла «К 8». Ее тоже, в некотором роде, бросили. Но не так явно. «Петр Великий» с адмиралами на борту прошел мимо. А потом адмирал М. говорил журналистам: «Честь имею!» – надо же.
А адмирал П. на следующий же день после отставки попадает в Минатом на замечательную должность. Уверен: и остальные сироты устроятся великолепно.Я им не судья. Но лучше б они официально не скорбели. Лучше б не выступали, не предъявляли свои эмоции. И тут даже не важны причины гибели – они для специалистов. Тут важно то, что от живых открещивались так, будто убирают свидетелей собственной нечистоплотности. А стуки? Западники записали все стуки и расшифровали их давно. Люди говорили, орали, кричали, они передавали всякий бред вперемежку с посланиями родственникам.
Сотни водолазов разных поколений, спасателей просили, грозили, умоляли, писали, кричали: «Пустите нас! Вы не можете, мы их спасем! Мы приедем и разрежем этот корабль за считанные часы! Бесплатно! Мы режем люк, который вы там открываете, за 15 минут! Это глупость его открывать, он заклинил! Он и так то еле открывается, а от удара тем более! Резать надо! Мы наделаем отверстий прямо в корпусе! Мы войдем в отсеки по мокрому! Сбоку! Мы договоримся! Водолазы могут переговариваться с теми, кто там сидит! Мы поймем друг друга! Вытащим! Вытащим их!» – все попусту. Главком глух. В Брюссель едут два красавца согласовывать документацию. Время растягивается. Оно у них резиновое. Мне тяжело об этом говорить. Я, как чокнутый, сидел у телевизора и плакал от собственного бессилия. И еще от позора. Потому что это позор. Позор. И я его воспринимал, как свой собственный позор. Не позор президента и прочих, а мой, личный.
Родственникам можно вешать какую угодно лапшу на уши. Люди не хотят верить в подлость, но им вообще хочется верить. Во что угодно: в царя, в Бога.
Через трое суток я понял: это все. Моряки вообще суеверный народ. Мы и молитв то никаких не знаем, но, если припрет, начинаем изобретать сами.
И я говорил, я шептал: «Господи! Пусть они поскорее умрут! Избавь их от мук!»
Что я еще мог сказать? Что я вообще могу сказать? «Люди! Будьте людьми!» – и только то.
А с политиками мне не по пути. Разные мы.