Найти работу и наладить свою жизнь ты всегда успеешь, а паб закрывается через пять часов. © Black Books | „Du bist verrückt mein Kind, du mußt nach Berlin“ © Franz von Suppé
"Вариации"
(драббл, Хеталия, блаблабла, буду я тут шапку для драббла ваять, ога) хД
«Музыка – это душа», - часто говорит Родерих. Эта фраза из уст любого другого прозвучала бы, по меньшей мере, слишком пафосно, но из уст австрийца – органично. Он говорит ещё что-то о нерушимой связи композиторов со страной, в которой они родились и творят, но никто не слушает – все ждут его игры.
И Родерих играет.
***
«Аншлюс» - короткое глухое слово, как гвоздь, который заколачивают в крышку гроба. У Эдельштайна нет гроба, Людвиг бросает его в общую могилу под названием «Третий Рейх» первым. У Эдельштайна нет имени – точнее, Германия просто даёт ему новое, но Остмарк думает: «Это всё равно, что быть безымянным».
Родерих играет Моцарта.
***
Эта неделя – польской музыки. Австрия каждую неделю посвящает композиторам разных стран, пытаясь этим странным развлечением хоть как-то развеять звенящую, как натянутая струна, тоску. Пальцы касаются клавиш, мелодия разлетается по немецкому дому словно ненароком проснувшаяся среди зимы бабочка, а Эдельштайн думает о композиторе, чью музыку он играет.
Прах – в Париже, сердце – в Варшаве. Странный завет пана Фредерика, но завет добровольный. У пана Феликса согласия не спрашивают, его просто делят, не заботясь о том, где будет сердце.
Родерих играет Шопена.
***
Людвиг никогда не был особенно разговорчив, но сейчас он только и делает, что молча курит, угрюмо уставившись в пыльное тёмное окно. Только что пришли очередные сводки из Сталинграда, и Эдельштайн впервые за долгое время решает не удалиться к себе, а поговорить с Германией, попросить его остановить безумие, пока не поздно, убедить, что русские – сумасшедшие, и готовы погибнуть все до единого, но освободить свои земли. Людвиг продолжает молчать, и Австрия не выдерживает:
- Ты слышишь меня, Людвиг? – говорит он. – Чёрт подери, Людвиг, ты вообще меня слышишь?
Людвиг закуривает последнюю сигарету из мятой пачки.
Родерих играет Бетховена.
(драббл, Хеталия, блаблабла, буду я тут шапку для драббла ваять, ога) хД
С посвящением D.R.
«Музыка – это душа», - часто говорит Родерих. Эта фраза из уст любого другого прозвучала бы, по меньшей мере, слишком пафосно, но из уст австрийца – органично. Он говорит ещё что-то о нерушимой связи композиторов со страной, в которой они родились и творят, но никто не слушает – все ждут его игры.
И Родерих играет.
***
«Аншлюс» - короткое глухое слово, как гвоздь, который заколачивают в крышку гроба. У Эдельштайна нет гроба, Людвиг бросает его в общую могилу под названием «Третий Рейх» первым. У Эдельштайна нет имени – точнее, Германия просто даёт ему новое, но Остмарк думает: «Это всё равно, что быть безымянным».
Родерих играет Моцарта.
***
Эта неделя – польской музыки. Австрия каждую неделю посвящает композиторам разных стран, пытаясь этим странным развлечением хоть как-то развеять звенящую, как натянутая струна, тоску. Пальцы касаются клавиш, мелодия разлетается по немецкому дому словно ненароком проснувшаяся среди зимы бабочка, а Эдельштайн думает о композиторе, чью музыку он играет.
Прах – в Париже, сердце – в Варшаве. Странный завет пана Фредерика, но завет добровольный. У пана Феликса согласия не спрашивают, его просто делят, не заботясь о том, где будет сердце.
Родерих играет Шопена.
***
Людвиг никогда не был особенно разговорчив, но сейчас он только и делает, что молча курит, угрюмо уставившись в пыльное тёмное окно. Только что пришли очередные сводки из Сталинграда, и Эдельштайн впервые за долгое время решает не удалиться к себе, а поговорить с Германией, попросить его остановить безумие, пока не поздно, убедить, что русские – сумасшедшие, и готовы погибнуть все до единого, но освободить свои земли. Людвиг продолжает молчать, и Австрия не выдерживает:
- Ты слышишь меня, Людвиг? – говорит он. – Чёрт подери, Людвиг, ты вообще меня слышишь?
Людвиг закуривает последнюю сигарету из мятой пачки.
Родерих играет Бетховена.
Shaun_Hastings, спасибо большое)