В последнее время я собираю подобные истории)

[Milly-Griff]

www-ki.rada.crimea.ua/nomera/087/bibly.html

Странная штука — жизнь. Человеческие судьбы порой переплетаются в ней таким замысловатым, непредсказуемым образом, что и писателю не придумать. Было это лет 15 назад. Как-то, помогая маме разбирать старые вещи в комоде, я наткнулась на небольшой сверток, обернутый плотной бумагой и перевязанный ленточкой. Бабушка Нина (а это был ее комод), увидев его, неожиданно смахнула слезу с глаз. Она бережно развязала поблекшую ленточку. В свертке находилась крохотная Библия.

Вечером за чаем она рассказала нам историю, о которой долгие годы молчала.

В далеком и страшном 1943 году было ей 18 лет. Молодость, опаленная войной…

В оккупированной фашистами Керчи работать на новый режим заставляли всех, включая детей и подростков.

Нина Бойко, как и сотни ее сверстников, каждый день отправлялась в госпиталь, где работала медсестрой. И, возвращаясь домой, замечала у выхода молодого немецкого офицера. Он стоял особняком от всех в одном и том же месте и никогда к ней не подходил, только провожал взглядом. И лишь спустя несколько месяцев предложил проводить домой.

У молодой девушки, конечно же, не могло возникнуть симпатии к немецкому офицеру. Однако отказать Нина просто побоялась.

Дорогой они разговорились. Девушка знала немецкий язык, который хорошо изучила в школе. Оказалось, что ее спутник из старинного рода, мечтал всю жизнь о море, но война распорядилась по-своему, теперь служит в разведке капитаном. Звали его Гельмут.

Несколько раз он провожал Нину. Было видно — парень влюблен, но чувств своих старался не показывать, видно понял, что шансов нет никаких. Иногда помогал ее семье продуктами, зимой принес теплые вещи. А в день ее рождения неожиданно подарил маленькую Библию. Нина, как и многие в те времена, была атеисткой. Она очень удивилась этому подарку, однако не выбросила — положила среди книг.

Однажды капитан получил приказ собрать сведения о том, сколько молодежи живет в поселке Опасном. Этих людей планировалось отправить в Германию на работы. Спустя некоторое время выяснилось, что он передал начальству такие данные: «В поселке почти нет молодых работоспособных людей, поэтому и забирать некого». Разумеется, это не соответствовало истине.

Командование, узнав об обмане, немедленно перевело нерадивого офицера в Феодосию. Об этом Нине рассказал его друг Ганс.

Так и осталась неразделен ной любовь Гельмута к русской красавице. Правда, от него пришло письмо: «Лиина (так он называл девушку), если тебя все-таки увезут в Германию, постарайся встретиться с моей мамой. Она обязательно поможет. Мама знает, что я люблю тебя»… И адрес в Германии.

Нина жила в поселке с родителями и младшей сестрой. Отца не взяли на фронт: у него не было пальцев на правой руке. Однако, это не помешало ему активно помогать партизанскому движению. И вот однажды кто-то донес, что на чердаке дома семьи Бойко укрываются двое раненых советских офицеров.

На рассвете следующего дня Нину с отцом схватили и повезли в гестапо. Все знали: оттуда одна дорога — расстрел. Когда фашисты били прикладами автоматов в дверь, она, накинув платок, почему-то схватила с полки маленькую Библию. Так и выбежала из дома, зажав ее в руке.

Их везли под конвоем. Уже смирившихся с неизбежным пленных почти у самых стен гестапо догнал на машине офицер разведки. Нина узнала в нем Ганса — друга Гельмута.

Он долго и настойчиво разговаривал и с конвоем, и с дежурным гестапо, показывал какое-то распоряжение, куда-то звонил. И в конце-концов фашисты отпустили пленников.

Уводя их подальше от страшного здания, Ганс рассказал, что в последний момент он узнал о предстоящей казни Нины и ее отца. Причем, узнал от Гельмута. Тот, находясь в Феодосии, увидел их имена в донесении, в разделе «Список лиц, подлежащих уничтожению», который случайно попал ему в руки как офицеру разведки.

Одному Богу известно, каким чудом ему удалось передать эту информацию своему другу в Керчь, а затем и отменить приказ о расстреле. Этого Нина и ее семья так и не узнали.

Ганс настоятельно советовал им немедленно покинуть Керчь, даже не заходя домой, чтобы не спровоцировать второй донос в гестапо. Он рекомендовал бежать на станцию: оттуда скоро должен был отправиться поезд, на котором немцы вывозили людей.

Ситуация была довольно сложная. Шел апрель 44 года. Советские войска были совсем рядом, уже шли бои в Тамани. Можно было бы и переждать в Керчи или окрестностях, но где и сколько времени? И потом, кто знает, как бы органы НКВД отнеслись к их чудесному освобождению из лап гестапо.

Беглецам повезло. Когда они добрались до станции, удалось попасть в эвакуационный поезд. Однако радость была преждевременной. Пассажиры говорили, что состав должен поехать в Симферополь, но может повернуть и в сторону Феодосии, а это — верная смерть. Дескать, где-то в окрестностях города фашисты казнили всех и трупы бросили в большой ров. Из вагонов-теплушек уже не вырваться, они крепко закрыты снаружи на засов.

С замиранием сердца люди доехали до станции Владиславовка. Поезд повернул на Симферополь…

Через 50 лет после этого страшного дня соседка принесла моей бабушке газету. В ней было напечатано небольшое объявление: «Разыскивается семья Бойко из поселка Опасного, что под Керчью». Здесь же были адрес и телефон. Бабушка Нина написала по указанному адресу. Отозвался столичный корреспондент, который занимался поиском людей, которые потеряли друг друга во время войны.

Оказалось, что Гельмут всю жизнь искал свою Лиину. Он очень хотел знать, смогла ли она тогда спастись от смерти. Мысль о том, что он опоздал, мучила его все эти годы. Ганс так и не успел сообщить другу о спасении Нины и ее отца: его, как пособника партизан, за то, что помог им бежать, в тот же день расстреляли гестаповцы.

Гельмут искал ее, но в годы «холодной» войны это было практически невозможно, тем более что семья Бойко переехала из Опасного в Капканы и сама Нина давно сменила фамилию по мужу.

Но судьба все-таки подарила им еще одну встречу, после которой они написали друг другу несколько писем. О чем — я не спрашивала. Ведь это не так уж и важно.

Бабушка Нина всю жизнь в глубине души хранила память о немецком офицере, который любил ее, но так и не осмелился даже взять за руку. Помнила она и о его погибшем друге, благодаря которому они с отцом остались живы. И никому никогда не показывала крошечную Библию, которую спрятала на самое дно своего комода.
(Ирина Александрова)

www.mk.ru/blogs/idmk/2004/05/08/mk-daily/30541/
Любовь, рожденная войной
Спустя полвека немецкий солдат и русская девушка узнали друг друга по глазам
Они встретились осенью 1943-го — унтер-офицер 329-го артиллерийского дивизиона Людвиг Уленброк и вчерашняя десятиклассница Валя Егорова. В глухом селе Пустой Чернец под Старой Руссой — эпицентре жесточайших сражений — они пережили лучшую пору своей жизни. Среди трассирующих пуль и отблесков ракет они отказывались понимать, что должны быть врагами…

Через полгода война развела их. Валю с другими жителями села отправили пешим ходом в трудовой лагерь в Литву. Часть, где служил Людвиг, скорым маршем начала отступать. Она ждала своего “немчика” до 49-го, а потом решила, что его нет в живых. Он же, получив ранение, вернулся на родину в Дюссельдорф и помнил свою русскую любовь — “Валли” — всю жизнь.

Они встретились вновь через шестьдесят лет — весной 2004-го. 83-летний ветеран войны Людвиг Уленброк и 77-летняя пенсионерка Валентина Ивановна Коновалова. В российской глубинке — городке Яранске Республики Марий Эл — они узнали друг друга по глазам…

-Ты спроси этого фрица про войну! — кричит мне прошедший с пехотой половину России и Германии глухой сосед Егорыч, когда узнает, что накануне в аэропорту я встретила прилетевшего из Дюссельдорфа бывшего немецкого связиста Людвига Уленброка и собираюсь с 83-летним ветераном войны ехать на поезде в Йошкар-Олу — искать его русскую любовь.

Полируя на кухне ко Дню Победы медали, Егорыч сердито ворчит себе под нос:

— Ты спроси у этого оккупанта, на чьей стороне была правда...

Наливая в стакан горькую, сосед тычет ногтем в пожелтевшую фотографию и перечисляет: “Лешку Волгина в 42-м на переправе потеряли, Яшка–бурят — в 43-м на мине подорвался, братья Соколовы — под Бухарестом заживо сгорели...”

Бросив в недопитую стопку Звезду Героя, Егорыч потухшим голосом добавляет: “Из трех рот — четверо выжили… Ребята чистые, друзья фронтовые! Эх, полынь во рту, узелочек в тряпице…”

За окном поезда сеет мелкий дождь. Сплошной серой полосой тянутся низкие дома с хилыми палисадниками, слепые сарайчики да баньки. В купе нас трое. Вместе с Людвигом на встречу с Валентиной в далекое Поволжье едет его племянник Ханс Шредер, который немного говорит по-русски.

— Россия... — усмехается немецкий ветеран, подхватывая четырехпалой рукой дребезжащий в железных тисках стакан. — Знаете, в довоенные годы советская пропаганда на весь мир кричала о сытой и привольной жизни своих рабочих и крестьян. Но, оказавшись здесь, мы увидели, что СССР — это страна беднейших людей… Поехали! — машет рукой бывший унтер-офицер Уленброк и опрокидывает стопку.

Выставив вперед руку, где вместо большого пальца — бугорок, он начинает вспоминать.

— Палец оторвало при артобстреле, в августе 44-го. В пригороде Лаудоны в Латвии мы “шли по нитке” — проверяли поврежденный телефонный кабель. Я пытался дозвониться до части, как вдруг почувствовал: руку обожгло. Кругом громыхало, а мне казалось, что наступила мертвая тишина… Смотрю на кисть, а кровь на ней, мне кажется, не красного цвета, а темно-фиолетового. В шоковом состоянии, зажав кулак, добрался до части... Только в медсанбате увидел, что большой палец держится на куске кожи.

Как инвалида унтер-офицера Людвига Уленброка демобилизовали. Из Лиепаи до Германии он плыл на пароходе, все каюты которого были забиты под самый потолок трупами немецких солдат и офицеров.

Бывший связист выкладывает на стол потертую топографическую карту. “Старая Русса, Демянск, Пустой Чернец, Шимск, Дубовицы…” — читаю вслух обведенные красными кружками населенные пункты.

— Здесь полегла почти вся наша дивизия, которую считали непобедимой и называли “Хаммер” — “Молоток”.

Погибли на войне и два брата Людвига. Старший, Фриц, попал служить в противотанковые войска и пропал в далекой Молдавии. Три года его ждали. И ни весточки, и ни косточки... Второй брат — Вилли — был артиллеристом и сложил голову в самом конце войны, в Германии, недалеко от своего дома...

— У меня нет чувства ненависти к русским, — тихо говорит Людвиг.

После долгой паузы, размяв в ладонях печенье в крошку, ветеран продолжает:

— Это была бессмысленная война. Гитлер совершил преступление по отношению к моему поколению. Мне жаль, что заговор против фюрера в 44-м случился слишком поздно и оказался неудачным…

Из чемодана Людвиг достает альбом с фотографиями. На пожелтевших страницах — фронтовые снимки его друзей. На фоне печных труб, что остались от сожженных домов, — молодые улыбающиеся лица в сдвинутых набок пилотках. Один из офицеров доит козу, другой делает зарядку…

— Никто из нас не хотел воевать, все мечтали вернуться домой в Германию, но требовалось следовать приказу.

На маленькой карточке — Людвиг в военной форме. Открытое лицо, челка, зачесанная набок…

— Этот снимок сделан весной 43-го, в деревне Пустой Чернец, недалеко от Старой Руссы, — объясняет Людвиг, и голос его заметно теплеет. — В то время я и познакомился с русской девушкой Валентиной.

Они столкнулись весенним вечером на просеке. Семнадцатилетняя Валя Егорова, отработав в поле, возвращалась с подругами домой. Людвиг спешил с задания в штаб. Проходя мимо, обменялись взглядами…

— Меня будто током ударило, — вспоминает, улыбаясь, Людвиг. — Девчонки, смеясь, побежали дальше, а я так и остался стоять на месте… Перед глазами была русая красавица, у которой по-особому — узлом назад — завязан платок. В ее глазах плясали чертики, и мне было не важно, кто она по национальности.

Валин дом сгорел, она жила с мамой, сестрой и братишкой в старой бане на окраине деревни. Рядом чернела вырубка. Здесь Людвиг вскоре и начал караулить Валю.

— Мне достаточно было просто на нее посмотреть издалека, и весь день у меня было приподнятое настроение. А когда, проходя мимо, она улыбалась мне, я был на седьмом небе от счастья…

Офицерам и солдатам немецкой части, расквартированной в деревне, строжайшим образом было запрещено устанавливать контакты с местными жителями: в районе Старой Руссы действовали партизаны. Но молодость брала свое. Спустя месяц Людвиг и Валя стали объясняться с помощью жестов. Каждый говорил на своем языке, но удивительным образом им удавалось угадывать смысл сказанного. Для обоих это была первая влюбленность в жизни.

Наш скорый Москва—Йошкар-Ола на добрых полчаса застревает на маленьком полустанке. На бревне у крохотного вокзальчика сидит девчушка в больших, не по росту резиновых сапогах и ярко-желтом венке из одуванчиков. Помахав ей в окно, Людвиг продолжает:

— Валли учила немецкий язык в школе; общаясь со мной, она очень быстро пополняла словарный запас. Через несколько месяцев она рассказала, что один из первых вошедших в село немцев вырвал “с мясом” сережку из ее уха. Я как мог пытался убедить ее, что не все немцы — садисты и убийцы...

Наши отношения с Валли долго оставались платоническими. Прошло полгода, прежде чем мы смогли... сказать друг другу: “Ты моя женщина!” “Ты мой мужчина!” Шла война, гибли люди, но для меня это было лучшее время жизни.

Через полгода фронт приблизился. 16-я немецкая армия генерал-полковника фон Буша стала откатываться на запад. Отступая, фашисты проводили поголовный осмотр местного населения. Всех, кому было от 14 до 56 лет, сгоняли за колючую проволоку и отправляли в Германию и Прибалтику — в “трудовые лагеря”.

— Тот черный день — 11 ноября 43-го — мне запомнился на всю жизнь, — говорит Людвиг. — Жителей Пустого Чернеца собрали в школе, началась паника. Я случайно узнал, что их готовят к отправке в лагеря в Литву. Валли кричала мне из окна: “Людвиг, если ты меня любишь, вытащи меня отсюда!” Я стоял, будто парализованный... Кем я был? Винтиком в гигантской военной мясорубке. Этим же вечером наша часть стремительно начала отступать. Со всей техникой за одни только сутки мы прошли 300 километров. А вскоре меня ранило...

Второй альбом Людвига пестрит цветными фотографиями. Красивая немка, солнечно улыбаясь, поливает цветы, гладит собаку, ведет за руку двух девочек...

— Это моя жена Эрика, которая, как и Валли, была очень естественна и отличалась остроумием. И дочки — Ютта и Клаудио. Но несмотря на то, что у нас был удачный брак, я никогда не забывал о Валентине.

В 93-м Людвиг овдовел. И, по его собственным словам, будто “провалился в черную дыру”. Все чаще с однополчанами они стали листать фронтовые альбомы, а однажды решили побывать на могилах друзей, оставшихся в далекой России. Тогда же Людвиг решил найти и свою Валли.

— Втроем с друзьями-ветеранами мы пустились в большую авантюру: сели на старенький “Мерседес” и поехали в путешествие по Новгородской области, где когда-то воевали.

Три пожилых немца в заброшенных деревнях искали могилы своих соотечественников. За лето они проехали около 4 тыс. км.

— Нас очень удивила отзывчивость местных жителей. Где бы мы ни появлялись, нас кормили, предлагали самогон, а также брали лопаты и помогали выкапывать прах немецких солдат. Из нескольких старых заброшенных кладбищ мы сделали одно — под Старой Руссой.

Бывший связист Людвиг Уленброк показывает фотографию обнесенного каменным забором погоста. Центральная аллея выложена плитами и утопает в цветах. Все сделано с немецкой аккуратностью.

— Здесь лежат солдаты и офицеры немецкой дивизии “Хаммер”...

Я вспоминаю, что на берегах озера Ильмень тьма-тьмущая и могил русских солдат. Место под Старой Руссой, которое ныне величают Долиной Памяти, во время войны называлось Долиной Смерти. Бои здесь шли четыре года. Шесть раз территория переходила от гитлеровцев к красноармейцам и наоборот. Здесь смыкались три фронта. Одно из местечек и по сей день известно как Мясное ущелье. Оттуда в начале войны из окружения смогли вырваться только 150 русских солдат. Погибли тысячи, а имена павших до сих пор не установлены. По негласному закону у многих из тех, кто уходил в бой, изымались медальоны. Солдаты шли на хитрость: расписывались на ложках, которые местные жители и ныне находят десятками...

Три года подряд, приезжая восстанавливать немецкое кладбище под Старой Руссой, бывший связист Уленброк пытался найти следы Валентины. Со времен войны в деревне Пустой Чернец, где полгода стояла немецкая часть, ни осталось ни одного местного жителя. Поиски осложнялись еще и тем, что Людвиг не знал фамилии Валентины.

Однажды в глухом селе им встретился старик, который заканчивал школу в Пустом Чернеце и хорошо знал всю окрестную детвору. Людвиг привез деда в деревню и показал место, где стояла банька Валентины. “Так это ж Егоровы!” — поведал старожил.

Узнав фамилию Вали, Людвиг обратился за помощью в местную администрацию. И выяснилось, что раньше с просьбой найти Валентину к ним уже обращалась ее сестра Мария, которая сейчас живет в Вильнюсе. Людвиг тут же вспомнил смешную рыжую сестренку Вали, которой во время войны было 12 лет. Написав ей письмо, он вложил в конверт свою фотографию в военной форме. Через месяц он держал в руках листок с адресом Вали: город Яранск, Республика Марий Эл.

“Моя дорогая Валентина! Моя любимая девочка! Как трудно тебя было найти...” — так начал Людвиг письмо к Вале.

— Это было очень романтическое послание: на 15 страницах я рассказал Валентине о своей жизни, о своем отношении к ней. С нетерпением, как мальчишка, ждал ответа... А прочитав: “Неужели ты живой? Я всю войну тебя ждала!” — схватился за сердечные капли...

Из писем Людвиг и Валентина узнали, что вдалеке друг от друга они выбрали практически одну и ту же специальность. Он всю жизнь проработал главным бухгалтером инструментального завода, она — инженером по нормированию труда. У Людвига родилось две дочки — и у Валентины... Когда Людвиг попадал в больницу, болела и Валя… И овдовели они почти одновременно.

Год назад, когда Людвиг собрался навестить свою Валли, у него внезапно открылось кровотечение — он попал в урологическую клинику и перенес операцию. Страшный диагноз — рак мочевого пузыря — не подтвердился.

— Я не мог умереть, не увидев Валли, — говорит, заметно волнуясь, бывший унтер-офицер.

Скорый прибывает в Йошкар-Олу. До города, где живет Валентина, нам добираться на перекладных еще добрых два часа.

— В Яранск не поеду — туда дорога лет десять как раскурочена, — отмахивается от нас таксист на привокзальной площади.

На трассе, помахав новенькими евро, ловим видавший виды “жигуленок”. Яркие кожаные чемоданы немцев укладываем в ржавый багажник и трогаемся.

Наконец видим на обочине указатель: “Яранск”, рядом — криво висящий плакат: “За мир между народами!”. В стороне от центральной улицы, сквозь рощицу берез, проглядывает алебастровый Ленин. Зачуханная свинья посреди улицы чешется о водопроводную колонку. Магазинная будка похожа на хилый курятник. На прилавке — водка всех сортов, слипшиеся конфеты-подушечки, каких уже лет пятнадцать никто не ест, кирпичи черных буханок — вдвое увесистей, чем пекут в городе...

Поколесив по кривым захолустным переулкам, выбираемся на улицу Тургенева. Пытаемся въехать во двор к дому Валентины, но на капот к нам ложится гориллоподобный мужик с отечными, мутными глазами. Отвесив криво нижнюю губу, он кричит нам с матерком: “Куда прешь, проколю шины, на х..!” Немцы потом будут долго смеяться, когда выяснится, что нашу машину остановил разжалованный начальник ГАИ по прозвищу Борман.

По щиколотку в грязи, с усилием вытягивая ноги, мы идем к подъезду. Ступеньки на крыльце истерлись. В холодном темном коридоре находим квартиру №6.

Перед обшитой дерматином дверью Людвиг останавливается, приглаживает седую прядь волос, тянется к звонку — и уже во второй раз опускает руку... Оглядываясь на нас, он тихо говорит, почти шепчет:

— Я так долго ждал этого момента...

Дверь открывается сама собой. Через порог, опираясь на палочку, тяжело переступает статная женщина с гладко зачесанными волосами. Улыбаясь, она едва касается протянутой руки Людвига и певуче говорит:

— Я узнала тебя по глазам…

Людвиг снимает очки и, близоруко щурясь, что-то долго-долго говорит на немецком...

Гостиная Валентины и лучшая ее, приоконная часть уставлена горшками и кадками с фикусами. Комнатные цветы разрослись привольно, забирая небогатый свет северной стороны.

— Живу одна, — говорит хозяйка. — Мужа, Алексея, уже пять лет как схоронила. Он был летчиком, а когда ушел на пенсию, уговорил вернуться в его родной город — Яранск. Сын Игорь с семьей живут рядом — через улицу, две дочки-близняшки — в соседнем Кировске. Годы пролетели — как корова языком слизала... А кажется, совсем недавно шла война...

— Людвиг, помнишь, как мы познакомились? — берет она своего сердечного друга за руку. — Ты назвал мне свое имя, а я тебе тихо пропищала в ответ: “Валя”. А где-то рядом за лесом рвались снаряды, пахло гарью... Через неделю ты мне принес маленькие шоколадки — так я их младшей сестре и брату отдала. Радости для них было...

Нехитрое угощение — чай с домашним печеньем. Валентина, играя ямочками на щеках, продолжает рассказывать:

— Людвиг приходил к нашей бане, садился на пенек и ждал... Потом брал мою руку в свою и молчал, минут через двадцать уходил, а на следующий день все повторялось... А когда нас в Пустом Чернеце в школе заперли, готовя к отправке в лагерь, я все плакала и повторяла: “Людвиг-Людвиг, почему ты мне ничего не сказал, я бы убежала в лес...”

Бывший немецкий унтер-офицер молча перебирает пальцы на руке Валентины. Она, вытерев платком слезы, продолжает:

— Четыре месяца нас гнали по снегу в Прибалтику. На ногах у меня были армейские ботинки. Они мне были велики, и в их носы пришлось напихать ветоши. Спали мы у костров. В одну из ночей у меня обгорели подошвы. Так и шла по сугробам, обмотав подметки проволокой...

Два года в лагере мы пилили лес, строили дорогу, копали траншеи. А кормили нас, как овец, — “затирухой”: мукой, разведенной водой. Спасались тем, что с елей объедали зеленые еще шишки...

На большой круглый стол хозяйка выставляет дымящуюся картошку, огурчики, грузди в сметане. Выпив стопку за встречу, Валентина продолжает рассказывать:

— После войны вернулась я в Пустой Чернец, а он на самом деле — пустой... Никого из родных не нашла. Маму с сестрой угнали в Германию. Посидела я около нашей баньки, поплакала — да пошла к крестной в соседний поселок. Написала двоюродной сестре в Вильнюс: “Жить не на что...” Она ответила: “Приезжай до первого числа, чтобы я смогла выписать на тебя продуктовые карточки”. Так я опять вернулась в Прибалтику, устроилась работать агентом по заготовкам, закончила экономический техникум... А Людвига ждала долго, потом решила, что его нет в живых. И мужа искала, характером похожим на Людвига... Хотела, чтобы он был таким же честным, порядочным, непьющим... Алексей таким и был, и семья у нас дружная была.

Перебирая пачку писем, пришедших из далекой Германии, Валентина говорит:

— Когда получила первое послание от Людвига и увидела его фотографию в военной форме, у меня подкосились ноги... Я схватилась за валидол, свалилась на постель и ничего не помню... Два часа то ли проспала, то ли в беспамятстве побывала! Потом еле-еле осознала, от кого и что за весточку получила! Он спрашивал в письме: нужны ли мне лекарства и деньги? Я ответила: все есть. А что мне теперь надо? Жизнь, считай, прошла. Эх, если б не было войны...

— Если бы не было войны, — тихо повторяет за ней Людвиг. — А ведь мы бы тогда и не встретились, Валли... Сложная это штука — жизнь. Как ты меня тогда учила по-русски? Жизнь прожить — не поле боя перейти...

— Просто поле, — светло улыбается Валя. Русская любовь немецкого солдата.